[Димитриадис]

Баллада о даурском бароне

К оврагу,
где травы рыжели от крови,
где смерть опрокинула трупы на склон,
папаху надвинув на самые брови,
на черном коне подъезжает барон.
Спускается шагом к изрубленным трупам,
и смотрит им в лица,
склоняясь с седла, —
и прядает конь, оседающий крупом,
и в пене испуга его удила.

И яростью,
бредом ее истомяся,
кавказский клинок,
(он уже обнажен)
в гниющее
красноармейское мясо,
повиснув к земле,
погружает барон.
Скакун обезумел,
не слушает шпор он,
выносит на гребень,
весь в лунном огне.
Испуганный шумом,
проснувшийся ворон
закаркает хрипло на черной сосне.
И каркает ворон,
и слушает всадник,
и льдисто светлеет худое лицо.
Чем возгласы птицы звучат безотрадней,
тем,
сжавшее сердце,
слабеет кольцо.
Глаза засветились.
В тревожном их блеске —
две крошечных искры,
два тонких луча...
Но нынче,
вернувшись из страшной поездки,
барон приказал:
«Позовите врача!»
И лекарю,
мутной тоскою оборон,
(шаги и бряцание шпор в тишине),
отрывисто бросил:
«Хворает мой ворон:
увидев меня,
не закаркал он мне!
Ты будешь лечить его,
если ж последней
отрады лишусь — посчитаюсь с тобой!..»
Врач вышел безмолвно
и тут же в передней
руками развел и покончил с собой.
А в полдень,
в кровавом Особом Отделе,
барону
(в сторонку дохнув перегар)
сказали:
Вот эти... Они засиделись:
Она — партизанка, а он — комиссар.
И медленно,
в шепот тревожных известий
(они напряженными стали опять)
им брошено:
«На ночь сведите их вместе,
а ночью — под вороном — расстрелять!»
И утром начштаба барону прохаркал
о ночи и смерти казненных двоих...
«А ворон их видел?
А ворон закаркал?» —
барон перебил...
И полковник затих.
«Случилось несчастье! —
он выдавил
(дабы
удар отклонить —
сокрушительный вздох). —
С испугу ли
все-таки крикнула баба,
иль гнили объевшись,
но...
ворон издох!»
«Каналья!
Ты — сдохнешь,
а ворон мой — умер!
Он,
каркая,
славил удел палача!.. —
от гнева и ужаса обезумев,
хватаясь за шашку,
барон закричал. —
Он был моим другом.
В кровавой неволе
другого найти я уже не смогу!» —
И, весь содрогаясь от гнева и боли,
он отдал приказ отступать на Ургу.
Стенали степные поджарые волки,
шептались пески,
умирал небосклон...
Как идол, сидел на косматой монголке,
монголом одет,
сумасшедший барон.
И шорохам ночи бессонной внимая,
он призраку гибели выплюнул:
«Прочь!»
И каркала вороном
глухонемая
упавшая сзади
даурская ночь.
Я слышал:
В монгольских унылых улусах,
ребенка качая при дымном огне,
раскосая женщина в кольцах и бусах
поет о бароне на черном коне...
И будто бы в дни,
когда в яростной злобе
шевелится буря в горячем песке, —
огромный,
он мчит над пустынею Гоби,
и ворон сидит у него на плече.


Арсений Несмелов